Вашингтон Ирвинг - Рассказы о Дольфе Хейлигере (сборник)

Нетрудно представить себе, какова была его радость, когда в разгар всех его треволнений к нему неожиданно явился Дольф Хейлигер и предложил себя в качестве гарнизона для злосчастного «Дома с привидениями». Наш юноша наслушался историй Клауса Хоппера и Петера де Гроодта; он жаждал приключений, он обожал чудесное и таинственное, его воображение было захвачено их рассказами, в которых все было загадочно и исполнено тайны. Кроме того, жизнь его в доме доктора была настолько безрадостной – ведь с раннего утра начиналось его нестерпимое рабство, – что мысль иметь в своем распоряжении целый дом – пусть даже он кишмя кишит привидениями! – приводила его в восторг. Доктор с готовностью принял его предложение; было решено, что он в ту же ночь отправится на свой пост. Единственное, чего просил Дольф, – это чтобы мать его не знала об этом: он предвидел, что бедняжка ни на минуту не сомкнет глаз, если ей станет известно, что сын ее затеял войну с силами тьмы.

С наступлением вечера Дольф пустился в опасную экспедицию. Старая черная повариха, его единственный друг во всем доме, снабдила его кое-чем из съестного на ужин и ночником; сверх того, она надела ему на шею чудодейственный амулет, оберегающий, по ее словам, от злых духов и подаренный ей еще в Африке одним колдуном. Его сопровождали доктор и Петер де Гроодт, пожелавший сопутствовать Дольфу и удостовериться собственными глазами, что ночлег его вполне безопасен. Вечер выдался облачный, было совсем темно, когда они добрались, наконец, до участка, посередине которого стоял дом. Пономарь с фонарем в руке шел впереди. Они двигались по обсаженной акациями аллее; порывистый, мятущийся свет фонаря, перебегавший с куста на куст и от дерева к дереву, не раз пугал доблестного Петера, который пятился назад и натыкался на спутников, причем доктор в таких случаях особенно цепко хватался за руку Дольфа, оговариваясь, что дорога чертовски скользкая и неровная. Один раз они чуть было не обратились в позорное бегство, будучи напуганы летучею мышью, которую привлек свет фонаря; звуки, издаваемые насекомыми на деревьях и лягушками из пруда по соседству, сливались в сонный и скорбный концерт.

Дольф отворил парадную дверь; она завизжала на петлях; доктор стал белый, как полотно. Они вошли в довольно большую прихожую, какие обычно можно встретить в американских деревенских домах и какие служат гостиною в теплые дни. Отсюда они поднялись по широкой лестнице, стонавшей и скрипевшей у них под ногами, причем каждая из ступеней, подобно клавишам клавикордов, издавала особый, присущий только ей одной звук. Эта лестница привела их снова в прихожую, но уже во втором этаже, откуда они попали в комнату, где Дольфу предстояло устроиться на ночь. Она оказалась просторной и скудно обставленной; ставни на окнах были закрыты, но так как в них зияли пробоины, то недостатка в притоке свежего воздуха не ощущалось. Это была, по-видимому, та заветная комната, которая носит у голландских хозяек название «лучшей спальни», но в которой никому не разрешается спать. Ее великолепие, однако, отошло в область предания. Тут находилась кое-какая увечная мебель; посередине комнаты стояли массивный сосновый стол и просторное кресло с ручками, причем и тот и другое были, очевидно, ровесниками самого дома. Большой камин был облицован голландскими изразцами со сценами из Писания; отдельные изразцы выпали из своих гнезд, и черепки валялись тут же, у очага. Пономарь засветил ночник. Доктор, опасливо осмотрев комнату, начал увещевать Дольфа не терять хорошего расположения духа и не унывать, как вдруг шум, раздавшийся в дымоходе, что-то вроде голосов и возни, вогнали пономаря в панический страх. Он пустился наутек вместе со своим фонарем; доктор, не мешкая, поспешил ему вслед; лестница стонала и скрипела, пока они сбегали по ней; это еще больше усилило их тревогу и прибавило быстроты их ногам. С грохотом захлопнулась за ними входная дверь; Дольф слышал, как они торопливо прошли по аллее, наконец их шаги где-то в отдалении стихли. Если он не присоединился к их поспешному отступлению, то это произошло, должно быть, потому, что он был все же храбрей своих спутников и угадал к тому же причину их безотчетного ужаса: в печной трубе ласточки устроили себе гнездо, и оно свалилось в очаг.

Будучи теперь предоставлен себе самому, он тщательно запер входную дверь на крепкий засов, осмотрел, заперты ли другие входы, и возвратился в свою пустынную комнату. Поужинав содержимым корзинки, которою его снабдила добрая старая кухарка, он столь же тщательно запер дверь своей комнаты и улегся в углу на тюфяк. Ночь была тихая и спокойная, ничто не нарушало безмолвия, кроме одинокого стрекотанья сверчка, приютившегося в трубе дальней комнаты. Ночник, стоявший посередине стола, горел неярким желтым пламенем, тускло освещавшим комнату и громоздившим на стене странные тени, отбрасываемые одеждой, которую Дольф бросил на стул.

И хотя сердце его было полно отваги, это картина подействовала на Дольфа гнетуще, и, лежа на своей жесткой постели и рассматривая комнату, он почувствовал, что настроение его явно падает. В мозгу ворочались тревожные мысли об его праздной жизни, о сомнительных видах на будущее, и он то и дело тяжко вздыхал, вспоминая о своей бедной матери, – ведь нет ничего, что могло бы в такой же мере окутать тенью самую безмятежную душу, как одиночество и окружающее безмолвие. Время от времени ему казалось, будто внизу кто-то похаживает. Он прислушался и действительно услышал шаги, раздававшиеся на лестнице. Они приближались, торжественные и медлительные – топ, топ, топ. Было очевидно, что это поступь какого-то грузного существа. Но как же ему удалось проникнуть в дом, не произведя ни малейшего шума? Ведь он, Дольф, проверил все запоры и был убежден, что все двери заперты. Шаги становились все ближе и ближе – топ, топ, топ. Ясно, что тот, кто приближается к комнате Дольфа, отнюдь не грабитель; его шаги были слишком громкими, слишком размеренными – грабитель, конечно, крался бы осторожнее и торопливее. Шаги на лестнице смолкли; они слышались теперь в коридоре и отдавались глухим эхом в безмолвных и пустых комнатах. Даже сверчок – и тот прекратил свое меланхолическое, однотонное стрекотанье, и ничто не нарушало теперь их грозной отчетливости. Дверь, запертая на замок изнутри, медленно распахнулась, точно она это сделала сама по себе. Шаги раздавались уже в самой комнате; никого впрочем, не было видно. Между тем Дольф явственно слышал, как кто-то неторопливо шествует вдоль ее стен – топ, топ, топ, но кто производил этот шум, он обнаружить не мог. Дольф протер глаза и осмотрелся вокруг; он видел решительно все уголки тускло освещенной ночником комнаты – все было так же пустынно, и тем не менее он продолжал слышать те же таинственные шаги незнакомца, который торжественной поступью обходил его спальню. Наконец шаги прекратились, воцарилась мертвая тишина. В этом ночном посещении незримого гостя было нечто неизмеримо более жуткое, чем бы то ни было, предстань оно перед его взором. То, что находилось где-то возле него, было смутно и неуловимо. Он чувствовал, что сердце его готово выпрыгнуть из грудной клетки; его лоб покрылся холодной испариной; однако ничего не случилось – ничего, что могло бы усилить его тревогу. Ночник догорал – он едва-едва теплился у самого ободка, – Дольф, наконец, заснул.

Когда он проснулся, утро было уже в полном разгаре. Сквозь дыры в разбитых ставнях заглядывало в комнату солнце, вокруг дома беспечно и шумно чирикали птицы. Яркий, веселый день быстро разогнал страхи минувшей ночи. Дольф посмеялся, или, вернее, заставил себя посмеяться, над тем, что произошло ночью, и постарался внушить себе, что все это не более, как игра воображения, взбудораженного рассказами, которые ему довелось слышать. Впрочем, его все-таки изумило, что дверь оказалась запертой изнутри, несмотря на то, что он явственно видел, как она отворилась, и слышал раздававшиеся внутри комнаты шаги. Он возвратился в город с целой кучей нерешенных вопросов, но несмотря на это, счел необходимым никому ничего не рассказывать до тех пор, пока эти сомнения не будут разрешены в ту или иную сторону событиями будущей ночи. Его молчание доставило немалое огорчение городским сплетникам, собравшимся ожидать его возвращения у дверей докторского особняка. Каждый из них приготовился к жутким рассказам, и они, можно сказать, пришли в ярость, когда он объявил, что рассказывать собственно нечего.

На следующую ночь Дольф снова отправился на свой пост. На этот раз он вошел в дом не без душевного содрогания. Он внимательна осмотрел все запоры и удостоверился, что все в надлежащем порядке. Он запер дверь своей комнаты и загородил ее креслом, затем, поужинав, бросился на тюфяк и постарался уснуть. Все было напрасно: тысяча фантастических видений и образов гнали от него сон. Время ползло поразительно медленно, каждая минута казалась часом. Чем дальше, тем томительнее тянулась ночь, нервы Дольфа напрягались все больше и больше; он едва не вскочил со своего ложа, когда снова услышал таинственные шаги на лестнице. Как и в прошлый раз, они поднимались наверх медленно и торжественно: топ, топ, топ – слышал Дольф. Они прошли коридор; отворилась дверь, как будто бы не было ни засова, ни баррикады из кресла, странного вида фигура проникла в комнату. Это был пожилой человек, грузный и крепкий, одетый по старинной фламандской моде. На нем было нечто вроде короткого плаща, под которым виднелась куртка, стянутая у талии поясом, штаны с большими бантами на коленях и рыжие сапоги, настолько просторные сверху, что голенища не прикасались к ногам. На голове у него была широкая шляпа с опущенными полями и свисающим с одного бока пером. Густые седые волосы прядями спадали на шею; седоватая бородка была коротко подстрижена. Незнакомец медленно обошел комнату, как бы желая удостовериться, все ли на месте, затем, повесив шляпу на гвоздь возле двери, опустился в кресло и, опершись локтем о стол, устремил на Дольфа неподвижный, мертвенный взгляд.